Мои воспоминания о нас двоих уходят своими корнями так глубоко, что я очень смутно помню то время, когда Джона Леннона еще не было в моей жизни.

Мы росли вместе в лесистом предместье Вултона, расположенного за тридевять земель от сурового прокопченного порта, знаменитые доки и викторианские памятники которого так упорно пытались уничтожить в последнюю войну. Своими лесами и всхолмленными полями Вултон тогда все еще очень напоминал английскую деревеньку; в нем даже была своя собственная маленькая молочная ферма. Владельцем ее был тихий и добрый джентльмен Джордж Смит, проворная жена которого (в девичестве – Мери Стэнли) приходилась Джону Леннону его тетушкой Мими.

Уже сам факт, что Смиты владели еще и собственным особняком на две семьи, был в те дни признаком солидного мелкобуржуазного достатка, даже хотя его расположение на главной улице Вултона было едва ли столь же соблазнительно, как, скажем, на узких и тихих переулках, проходящих вдоль церкви Св. Петра и внушительного готического здания приюта "Земляничные поля". Но зато когда Смиты переехали в Мендипс, им открылся вид на великолепную площадку для игры в гольф и даже на маленькое живописное озеро.

Но, к несчастью, немецкие пилоты во время своих ночных рейдов часто принимали его очертания за мерсисайдские доки и перепуганные местные власти дали приказ захоронить это озерко под обломками разбомбленных домов. С тех пор оно превратилось в большое поле грязи под названием "Тип" ("Верхушка"). Вскоре после этого важного события в остальном ничем не примечательной истории Вултона Джон переехал жить к своей тете Мими в дом N 251 по Менлав-авеню.

Наша семья жила на Вэйл-роуд, 83, в стороне прямо противоположной от Типа и совсем рядом с Мендипсом. Мой отец, Джордж, был чертежником, а мать, Бесси, до середины 50-х работала в службе департамента по изучению общественного мнения, а потом занялась бизнесом, открыв в Вултоне небольшой универсам.

Как Джон Леннон, так и я, и моя сестра Джин, старший брат Эрнест (а также мой младший братишка Дэвид, в описываемые времена еще не родившийся), в меру своих сил радовались безоблачному детству. Кроме водопровода, нашему маленькому неоштукатуренному дому предстояло пережить и гордость за первый на Вэйл-роуд телевизор. Но это вовсе не означает, что мы были избалованными детьми, по крайней мере, по нынешним временам. Деньги на наши карманные расходы были строго ограничены, конфет мы почти не видели, а послевоенная карточная система была фактом, достойным сожаления. (В виде компенсации детям моего возраста постоянно напоминали о нашем главном счастье: спасении от фашистов, или "вшистов", как называл их в детские годы Джон.)

В шесть лет я, как мне казалось, утвердил за собой звание главаря небольшой шумной ватаги мальчишек из соседних домов. В нее входили: многообещающий буквоед Айвен Воэн и сын сержанта полиции Найджел Уэлли, которые тоже жили на Вэйл-роуд. Мое главенство, так или иначе, никем всерьез не оспаривалось, пока не стало давать себя знать присутствие одного из новичков нашего квартала. Звали его, как вы уже могли догадаться, Джон Леннон.

Каждое воскресенье Айв, Найдж и я обычно ездили на велосипедах в приходскую церковь Св. Петра, величественное здание, построенное, как и многие другие в Вултоне, из добываемого на местных каменоломнях красного песчаника. После того, как Джона зачислили в наш класс воскресной школы, его соучастие в наших еженедельных поездках выглядело вполне естественно, и постепенно он проник в "мою" банду. С самого начала этот светловолосый мальчишка в нелепых круглых очках был отнесен нашими родителями к категории "оказывающих дурное влияние". Он был не только выше, сильнее и агрессивнее любого из нас, но и гораздо более умудренным опытом этого огромного порочного мира.

Перед поездкой в церковь каждому из нас давали по нескольку пенни для пожертвования. Джона необычайно удивило то, что мы использовали эти деньги точно по назначению, а не тратили их на жевательную резинку. И вот, по его наущению, мы начали ездить окольным путем до ближайшей кондитерской, и потом, когда садились на свои места в маленькой группке воскресной школы, громко щелкали резинкой.

Конечно, попечительницу нашей группы миссис Кларк такое кощунственное поведение приводило в смятение. Однако, будучи доброй христианкой, она никогда не могла заставить себя отобрать или уничтожить эту нашу "собственность". Напротив, она обычно протягивала руку и терпеливо просила отдать ей на хранение до конца урока совращающие нас с пути истинного лакомства. Все мы, и Джон – в особенности, получали огромное удовольствие, когда вдавливали остатки резинки в большие мягкие руки миссис Кларк. И хотя после этого ее пальцы зачастую слипались, добрая женщина прилагала все усилия, чтобы возвратить в конце урока каждый кусочек его законному владельцу. (Конечно, никто из нас тогда уже не имел ни малейшего желания делать с этими безвкусными комочками что-то еще.)

Однако, несмотря на подобные инспирируемые Ленноном развлечения, мои чувства к новому "соучастнику преступлений" находились в немалом смятении. Ведь, в конце концов, Джон был почти на год старше: я родился 4 августа 1941 года, а Джон – 9 октября 40-го, а разница, скажем, между шестью и семью была очень существенной. Я начал ощущать, что Найдж и Айв запросто отдают этому самодовольному новичку ту же дань уважения, которую раньше приберегали для меня одного. Конфликт был неизбежен...

И самую первую трещину в броне Джона я обнаружил в воскресной школе. Перед началом занятий миссис Кларк всегда просила нас полностью назвать свои имена. И тут выяснилось, что мать Джона в нетипичном порыве патриотических чувств одарила его вторым именем Уинстон (в честь того самого Черчилля). Хотя эта тайна была поведана миссис Кларк почти беззвучно и с явным нежеланием, я довольно быстро смог расшифровать два слога, невнятно пробубненные между "Джон" и "Леннон". Я также решил, что для розовощекого семилетнего мальчугана имя Уинстон было более чем странным. Нанося ему очередные оскорбления, я стал звать его "Винни" ("Winnie" – уменьш. от женского имени Уинифред. – прим. пер.) каждый раз, когда чувствовал, что его нужно немного приструнить.

В компании Джон всегда делал вид, что не замечает моих упоминаний об этом ненавистном имени. Уже в том юном возрасте он понимал, что иное поведение будет лишь способствовать распространению его "страшной тайны" и побудит остальных членов банды присоединиться к моим неприятным крикам "Винни! Винни!". Напротив, он ждал возможности разобраться со мной персонально, с глазу на глаз.

И эта "разборка" произошла однажды днем, когда я мирно шел домой через Тип к месту пересечения Менлав-авеню и Вэйл-роуд. Посреди этого пустыря возвышалась насыпь, поросшая кустарником и небольшими деревцами – и вдруг оттуда появился Джон Уинстон Леннон. Без лишних слов он встал между мной и моей конечной целью пути. "Слушай, ты, – сказал он, не повышая голоса и глядя на меня сверху вниз через свои круглые очки, – если ты еще будешь называть меня "Винни", я из тебя сделаю отбивную."

"Ну давай, Винни, – ухмыльнулся я, – только сперва это нужно доказать и я хотел бы посмотреть, как ты это будешь делать."

Доказательств долго ждать не пришлось. В следующую секунду я уже лежал на лопатках, а Джон, сидя на мне, придавливал мои бицепсы коленями.

"Итак, – торжествуя сказал он, прижав для верности к земле и мои кисти, – больше ты не будешь называть меня этим именем, правда?"

"Нет, нет, – пробормотал я. – Конечно, нет."

"А ты в этом уверен, Шоттон?"

"Слушай, Джон, – сказал я, – твоя взяла, но если ты собираешься меня бить – давай, не откладывай."

Инстинктивно я почувствовал, что он не в состоянии ударить того, кого сделал беззащитным.

"Ладно, Шоттон. Давай, обещай, что больше не будешь звать меня "Винни" или говорить кому-то, что меня зовут Уинстон, и я тебя отпущу."

"Обещаю."

"А ты не врешь?" – я уже почувствовал, что его хватка ослабевает.

"Да провалиться мне на этом месте!"

После этого Джон освободил меня, а я сделал вид, что бегу домой. Но едва удалившись на безопасное расстояние, я обернулся и дал ответную очередь: "Винни-Винни-Винни-Винни-Винни!!!"

Если бы взглядом можно было убить, в следующую секунду я был бы мертв. "Ну, Шоттон, ты за это расплатишься!" – взбушевался Джон, показывая мне кулак.

"Ну тогда попробуй догнать меня, Леннон!"

Каждый из нас стоял на своем месте, как вкопанный, посреди грязного поля. Джон смотрел на меня, а я, ухмыляясь, – на него, и очень медленно на его лице появилась широченная улыбка.

Он понял, что его перехитрили, но оба мы понимали и то, что эта наша "разборка" в конце концов была не более – или не менее, чем просто игрой и шуткой. И в этот момент полного взаимопонимания, я понял, что мы с Джоном, по крайней мере, будем хорошими приятелями. (Джон, со своей стороны, убедился в том, что я заметно уступаю ему в чисто физической силе.)

Эта стычка в Типе – мое первое отчетливое воспоминание о Джоне Ленноне – ознаменовала настоящее начало нашей дружбе: в течение нескольких следующих лет нам двоим суждено было стать буквально неразлучными.

В целом я сдержал свое обещание. Я никогда больше не разглашал его второго имени и впредь называл его "Винни" в очень редких случаях, когда он вел себя со мной слишком нагло – и то вне пределов слышимости ушей наших друзей. Тогда он часто мстил мне тем же, обзывая меня "Снежным Комом", после того, как я неосмотрительно назвал ему свое самое первое прозвище. (Так меня окрестили няньки в больнице, где я родился, за мою белокурую голову, которая тогда казалась снежной.)

После того, как наши отношения стали напоминать отношения двух сиамских близнецов, Джон переименовал нас в "Шеннона и Лоттона". Уверен, вы согласитесь, что это звучало лучше, чем "Винни и Снежный Ком". Это также указывало на ряд зарождающихся черт характера Джона (хотя в то время я едва ли мог это знать).

Во-первых, он всегда – даже тогда – играл словами. А во-вторых, его перевертыш "Шоттон – Леннон" предвещал начало его стойкой привычки соединять свое имя с именами людей, с которыми он был наиболее близок. (Свидетельство тому – приписывание всех его собственных песен "Леннону-МакКартни" при БИТЛЗ или избавление в конце концов от ненавистного "Уинстона" в пользу "Джона Оно Леннона".) Я встречался с личностями столь же сильными и индивидуалистичными, как Джон, но в отличие от них, он всегда находил партнера. Его пугала уже одна мысль: остаться в одиночестве "со своей половиной".

Во всяком случае, динамичный дуэт "Шеннон-Лоттон" становился знаменитым, несмотря на достойный сожаления факт, что мы по-прежнему не учились в одной школе. (Джон, как и Айван Воэн, ходил в начальную школу в Давдэйле, а Найджел Уэлли и я – в начальную школу в переулке Мосспитс.) Хотя мы с Джоном, как уже было сказано, ходили в одну церковь, (где сладкоголосье занесло его в хор св. Петра), даже этому не было суждено продолжаться долго.

Хотите верьте, хотите – нет, но тогда Джону ничто не нравилось больше, чем поездки в церковь по воскресеньям. Его необычайно восхищала торжественная атмосфера в Св. Петре: она служила Богом данной рапирой для его неистощимого юмора и проделок. И если он не сеял смуту среди своих ребят по хору или не крал виноград, предназначенный для праздника Дня урожая, то просто заливался глупым смехом во время несения службы, что делал и я, особенно, когда он начинал импровизировать своими контрапунктами в гимнах и ритуальных обрядах.

К сожалению, наши знакомые по посещению церкви (не говоря о духовенстве) не испытывали восторгов от его распрекрасных проделок, и после бесчисленных предупреждений и Джону, и мне запретили участвовать во всем упомянутом. Насколько мне известно, мы были первыми прихожанами в истории церкви Св. Петра, которых удостоили такой чести. И тем не менее, ни мои родители, ни тетушка Мими, не были восхищены нашими "достижениями". Моим родителям, в общем-то, не было дела до Джона, они просто считали, что он оказывает дурное влияние. А тетушка Мими, которая всегда питала иллюзии о том, что ее племянник не может быть инициатором какого-то плохого поступка, в свою очередь, убеждала себя, что именно я сбиваю Джона с пути истинного. (Конечно, по нашему с Джоном мнению, и я, и он являли собой образец благотворного влияния, но этим мнением никто не интересовался.)

Однако в некоторой степени и Мими, и мои родители были правы. Джон был исключительно нахальным ребенком, демонстрировал редкостное неуважение к старшим и имел привычку говорить именно то, что думал. Более того, к девяти-десяти годам он уже отточил свою "шпагу остроумия" настолько, что мог дать нашим родителям (и кому угодно) сокрушительный отпор всякий раз, когда его пытались поставить на свое место. (Между прочим, мы всегда упоминали об опекунах Джона, как о его родителях, хотя и звали их "тетей Мими" и "дядей Джорджем".)

Постольку поскольку я предоставлял Джону благодарную аудиторию и сам получал огромное удовольствие, видя, как он свергает власть старших, я тоже отчасти был повинен в его наглости и дурном поведении вообще. А так как я во всем брал с него пример, и у моих родителей были все основания тыкать пальцем на Джона.

Приняв все вышесказанное во внимание, пожалуй, от меня было трудно ожидать восприятия Мими, как прекрасной собеседницы. Во всяком случае, она была сторонницей строгой дисциплины, привыкшей повышать голос по малейшему поводу (так, по крайней мере, нам казалось); а свою неприязнь к кому-то или чему-то обычно выражала словом "банальный" – эта категория, несомненно, включала и меня. Тем не менее, постепенно я очень полюбил Мими.

Я почти сразу почувствовал, что ее суровые манеры и сердитый блеск глаз чаще всего были просто ложным фасадом. У меня сложилось явное впечатление, что втайне Мими обожала меня и в немалой степени восхищалась, по крайней мере, некоторыми из "вздорностей", столь громогласно ею порицаемых. (В редких случаях она могла забыться настолько, что даже начинала хохотать над нашими злоключениями.)

Хотя Джон и пререкался постоянно с Мими, у них было несколько общих черт характера. Оба были упрямыми, прямолинейными и откровенными. Внешне ни тот, ни другая не пытались казаться "хорошими", но за их отталкивающей оболочкой скрывались легендарные золотые сердца. Свое огромное уважение и преклонение перед реакционной и желчной тетушкой Джон пронес через всю жизнь. Конечно же, Мими, как и моя мама, была доминантной фигурой в домашнем хозяйстве. Дядя Джордж, с годами ушедший от молочного бизнеса, в противоположность ей был ласковым, как дедушка. Поэтому Мими, чье остроумие было почти столь же отточенным, как и у племянника, регулярно упражнялась в быстроте своего языка еще и на Джордже. (Однажды Джон рассказал мне о грандиознейшем скандале Смитов, произошедшем после того, как Джордж проиграл на скачках почти целое состояние.)

Джон считал своего дядю одновременно союзником и удивительно добрым стариком. Когда Мими в наказание запирала Джона в спальне и оставляла его без ужина, Джордж обычно тайно переправлял ему несколько булочек. А если его жена бывала чем-то занята, Джорджа можно было даже уговорить устроить поход в кино (это развлечение Мими категорически не признавала).

Весь тот период жизни Джона дядя Джордж был его ближайшим старшим наперсником, и я помню, как необычайно взбудоражился Джон, когда этот пожилой человек научил его первому "неприличному стишку". Джон декламировал мне его так часто, что я до сих пор помню этот стишок:

Лежат под яблоней в тени
Две очень стройные ноги,
А между ними рдеет дырка –
Как триумфальные огни.
Я свой ньюйорк загнал болтом
И спорю с вами без опаски,
Что кто-то будет спать в коляске
Под этой яблоней потом.

Едва ли Мими одобрила бы подобные вещи, особенно, если учесть, что Джону тогда было не больше девяти лет!

Но, несмотря на свое стремление совершать общественно-корректные поступки, Мими обычно предпочитала своим состоятельным соседям добрую компанию книг. Вместе с тем, она поддерживала тесный контакт со своими четырьмя сестрами: Энн, Элизабет, Хэриет и Джулией, (каждая из которых, между прочим, приняла участие в воспитании Джона в детские годы). Хотя Энн и Элизабет вскоре уехали из Ливерпуля, "тетушка Хэриет" жила на Менлав-авеню неподалеку от Смитов и продолжала принимать активное участие в каждодневной жизни Джона.

Фактически, первые пять лет Джон провел со своей матерью и ее родителями в доме номер 9 по Ньюкасл-роуд, справа от Пенни Лейн, в соседстве с грязными улочками центральной части и небогатыми "оазисами" Вултона как в географическом, так и в моральном смысле. Из пяти сестер семьи Стенли Джулия, периодически работавшая билетершей в кинотеатре, считалась отщепенкой и была совершенно не похожа на Мими с ее буржуазными амбициями. Ее брак с судовым официантом Альфредом Ленноном в 1938 году был одним из наиболее эксцентричных и импульсивных (если не откровенно скандальных) поступков Джулии.

Ко времени рождения ребенка Фредди ушел в плаванье и иногда наносил лишь кратковременные визиты. Когда его мизерные переводы перестали приходить вовсе, Джулия нашла себе "нового официанта". Совместную жизнь ей предложил Бобби Дукинс (ошибка Пита. Его звали Джон Дукинс. – прим. ред.), имевший постоянную работу в одном ливерпульском отеле в нескольких автобусных остановках. И хотя формально она не была разведена, все новые соседи узнали ее как миссис Дукинс, и в качестве таковой, она родила единокровных сестер Джона – Джулию и Джэклин. У Бобби Дукинса кроме того были свои дети и он не хотел принимать чужого ребенка, поэтому бездетная Мими держала Джона "на примете", хотела вырастить его и дать ему полноценное воспитание среднего класса английского общества.

Все пять сестер Стенли были исключительно независимыми женщинами с сильным характером и многие выдающиеся качества Джона были заложены именно ими, и в первую очередь – его необыкновенно развитое чувство юмора. Даже Мими в компании любой из своих сестер давала волю своему смеху, хотя и утверждала, что и в этом должен быть "смысл".

Из всех черт характера Джона меня в первую очередь привлекло его чувство юмора. Более того, наши отношения основывались на том, что и мое чувство юмора имело подобные масштабы. Начиная с той исторической стычки в Типе (когда каждый из нас точно понял, что было на уме у другого, и последовавшего примирения после обоюдного осознания юмористических аспектов этой ситуации), мы с Джоном постепенно отработали свой собственный способ общения до такой степени, что другие иногда удивлялись, не телепаты ли мы.

Оглядываясь в прошлое, можно сказать, что уже тогда Джон воспринимал окружающий мир почти как сюрреалистический карнавал. Жизнь представлялась ему непрерывным спектаклем и он мог найти что-то причудливое даже в самом заурядном событии (не говоря о тысячах правил и предписаний, стоявших на пути наших ежедневных поисков свободы и счастья). Независимо от того, был ли он наблюдателем или участником, Джон постоянно выдавал комментарии по поводу всего происходившего, и эти не по годам едкие замечания сопровождались озорным блеском светло-карих глаз.

Быстрота языка Леннона была такой, что мой большой друг детства Билл Тернер, с которым я познакомился в начальной школе, до сих пор помнит мгновенную реакцию Джона, когда он однажды попробовал поправить Джонову грамматику. Рассказывая об одном из наших приключений группе приятелей, Джон начал предложение словами "Пит и мы..."

"Ты хотел сказать: "Пит и я", – вмешался Билл.

"Молчи, Тернер, тебя там не было!" – отпарировал Джон и, не делая паузы, закончил начатую фразу.

Хотя Джон редко шутил в обычном смысле, он был бесподобен постоянно. Почти каждое его слово имело юмористический оттенок, по крайней мере, в данной ситуации. В моей компании он обычно "выдавал" хохмы с самым серьезным видом. Он мог рассмешить меня одним-единственным словом, едва уловимым изменением интонации или почти незаметным жестом.

Этот талант, без ограничений использовавшийся в присутствии наших родителей и учителей, создавал нам обоим (но главным образом – мне) множество неприятностей. С другой стороны, для Джона стало обыкновением использовать свою волшебную способность видеть самые безвыходные ситуации в оптимистическом свете. В какие бы переплеты мы ни попадали, Джон всегда мог вызвать в нас обоих доходящий до завывания хохот.

Он как бы по частям передавал мне свою картину восприятия происходящего. Когда я настраивался на это "видение", мой смех побуждал Джона дополнять его деталями. Это в свою очередь заводило меня еще больше, пока мы оба в конце концов не заходились от смеха так, что буквально не могли ни говорить, ни стоять, ни даже дышать (что часто случалось со мной).

Последнее из этих явлений Джон прозвал "скрипением" – высокие звуки, которые я издавал, с трудом хватая ртом воздух. "Ну что, Пит, давай-ка послушаем, как ты скрипишь", – говорил Джон и доводил меня сначала до такого состояния, когда я начинал беспомощно корчиться на полу, а потом усиливал "пытку" до коликов в животе и кратковременной слепоты из-за неудержимых слез.

После того, как я приходил в такое состояние, никто уже не мог облегчить мои страдания. Даже самые радикальные меры родителей и учителей не могли привести меня в чувство. Благодаря Джону я почти умирал со смеху по меньшей мере тысячу раз...

Как единственный ребенок, живущий в четырехкомнатном особняке, Джон очень любил простор и одиночество. Отчасти поэтому мы и околачивались у него гораздо чаще, чем у меня. (Второй причиной было то, что мания безопасности моих родителей эффективно отбивала охоту войти в дом N 83 по Вэйл-роуд почти у всех). Любимой комнатой Джона, кроме маленькой спальни наверху, была "утренняя", смежная с большой кухней в дальнем конце дома, где мы с Джоном торчали почти безвылазно.

Впрочем, одно время владения Джона были ограничены решением Мими повысить семейные доходы, сдавая две комнаты внаем. Новыми жильцами оказались студенты-медики из местного университета. Когда Мими уходила из дому, мы с Джоном дразнили их, отвлекали и мешали заниматься, но они ей никогда не жаловались, опасаясь охлаждения наших отношений. Наоборот, они умиротворяли нас, неизмеримо увеличивая наш репертуар неприличных песенок и анекдотов (не говоря о словарном запасе). Как нам стало известно в том юном возрасте, познания студентов-медиков в области анатомии человека являются просто безграничными.

К великому сожалению Джона, во владения Смитов входил еще довольно крупный земельный участок. Обязанностью Джона была стрижка газонов. Ничто он так не ненавидел, как послеобеденную борьбу с допотопной ручной газонокосилкой Джорджа и всеми силами старался избавить себя от этой работы. "Значит так, – сухо информировала его Мими, – пока не подстрижешь газоны, никуда не пойдешь!"

В связи с этим следует отметить, что всю свою жизнь Джон старался избегать каких бы то ни было серьезных физических занятий. Он был из тех, кого мы звали "ленивыми педерастами". Джон всячески чурался любых форм организованного спорта, что касается досуга, то он не играл ни в футбол, ни в крикет. (А на занятиях по физкультуре главным был девиз: "Ребята, мы делаем из вас полноценных и здоровых английских джентльменов, даже если это вас угробит!"

Еще в доме Леннонов жили обожаемые Джоном дворняжка Салли и два сиамских кота. Он очень любил животных, но коты, несомненно, были его фаворитами. И если иногда он бывал жесток с людьми, у него ни разу не возникало даже мысли причинить боль чему-то четвероногому и хвостатому.

Благородство по отношению к животным было одной из черт характера маленького Джона. Другой сразу вспоминающейся чертой была его щедрость, инстинктивное желание дать всем окружающим возможность соучаствовать в любой маленькой радости жизни. Когда у Джона появлялся пакетик конфет, что случалось редко, ибо он, как и я, был очень ограничен в карманных средствах, он автоматически делил их поровну между всеми, кто оказывался рядом. Если конфет было двенадцать, а ребят четверо, каждый получал по три.

Что касалось моей арифметики, она была несколько иной: я прятал лакомства в кармане и ждал, пока не останусь один.

Если бы вдруг рядом оказался только Джон, пожалуй, я предложил бы ему одну конфетку. (Даже для себя я жадничал: прирожденный скряга, всегда откладывающий на традиционный черный день.)

И по крайней мере в этом отношении Джон повлиял на меня в лучшую сторону. Все же, такая близкая дружба, как наша, не могла держаться на столь неравных отношениях. "Слушай, Пит, – посоветовал он, – не будь ты таким прижимистым говном всю жизнь. Ты похож на какую то ё... белку, которая все время прячет свои орехи. Поделись ты хоть немного с этим ё... миром."

"Брось эти ё... конфеты в воду – и они будут возвращены тебе сторицей."

Хотя я убежден, что никто не возьмется порицать столь великодушные христианские изречения, внимательный читатель может заметить в них ряд выражений, которые едва ли восхитили бы взрослых. Однако, в том юном возрасте – максимум одиннадцать лет – мы именно так и разговаривали. У нас появилась привычка употреблять при беседе слова ё..., б..., и п... еще до того, как мы узнали (не без маленькой помощи наших друзей-медиков), что именно означают эти цветистые термины. В связи с этим читателя следует предупредить, что в дальнейшем эта книга изрядно подсолена подобными диалогами.

Наша речь стала со временем настолько ужасной, что как-то раз Джон предложил устроить соревнование: кто из нас сможет дольше обходиться без любимых пятибуквенных слов. "Мы так привыкли материться, – сказал он, – что можем выдать такое и при наших родителях. Я, например, могу пить чай и запросто вдруг брякнуть: "Мими, дай-ка сюда эту ё... соль", и тогда разразится ох...й скандал! Как ты думаешь насчет пари, Пит?"

Хоть мы с Джоном и поспорили на ириски или что-то в этом роде, единственным результатом было то, что мы настолько усиленно думали, прежде чем сказать, что следующие несколько часов провели почти в полном молчании. "Ладно, х... с ним, – сказал Джон в конце концов. – Этот идиотизм мне надоел. Давай перейдем на нормальный разговор."

С юридической точки зрения пари выиграл я, но облегчение от его отмены было столь велико, что я никогда не настаивал на выполнении данного обещания.

Столь же неприличные, как и наш язык, мы с Джоном (вместе с Найджелом и Айвеном) грешили и гораздо более серьезными нарушениями общественного порядка. К этому относилось все: от небольших проступков и актов мелкого вандализма до магазинных краж, которые Джон загадочно именовал "шлепаньем по коже", а также менее легко квалифицируемые мелкие преступления.

Одна из самых первых "проверок" состояла в том, что, забравшись на дерево в конце Менлав-авеню, нужно было раскачиваться на веревке перед приближающимися двухэтажными автобусами. Главным в этой игре было ускользнуть от опасности в самую последнюю секунду. Другое знаменитое развлечение заключалось в забрасывании комьями земли машинистов допотопных паровозов, которые все еще ходили через мост Вест-Аллертон каждые двадцать минут или что-то около того. Почти все такие диверсии неизменно придумывал Джон, прославившийся тем, что во время одной послеобеденной прогулки по Вултону невзначай запустил кирпичом в уличный фонарь.

К тому времени я уже полностью отрекся от своего бывшего предводительства нашей "бандой четырех". И хотя я вполне мог вести себя агрессивно и даже неистово, когда этого требовали обстоятельства, я был – и остаюсь – довольно стеснительным и добродушным существом, в отличие от прирожденного главаря, каким зарекомендовал себя Джон.

Джон, в отличие от меня, инстинктивно тяготел к центру всеобщего внимания и его сила, как личности, всегда гарантировала ему большую и восторженную аудиторию. Что же касалось нашей банды, то Джон был ее главным комиком и философом, бандитом и звездой. И я, равно как и Найджел и Айвен, почти всегда соглашался с большей частью его идей и предложений.

Однако при несовпадении наших взглядов, я без колебаний заявлял ему об этом, или же наносил легкий укол его раздутому самомнению, когда требовалось спустить его с небес. Несмотря на свою готовность играть при нем второстепенную роль, я никогда не считал себя лакеем Джона. Он всегда презирал какое бы то ни было прихлебательство. Не будь наши взаимоотношения основаны на взаимном уважении, они едва ли смогли бы так бурно процветать свыше трех десятилетий. Короче говоря, мы были лучшими друзьями.

Последнее препятствие на пути к нашей бессмертной дружбе было устранено осенью 1952 года, когда мы оба учились в средней школе Куари Бэнк, респектабельном учебном заведении примерно в миле от Вултона. Естественно, каждое утро мы с Джоном на велосипедах уезжали туда и весь день наслаждались обществом друг друга.

Тогда наши развлечения можно было сравнить хотя бы с развлечениями Айвена Воэна, который после окончания Ливерпульского колледжа смог продолжать свою академическую карьеру вне досягаемости тлетворного влияния Джона. Айвен был, несомненно, самым образованным и интеллектуальным членом нашей банды: он на полном серьезе предпочитал древнегреческую драму и латинскую поэзию выбиванию уличных фонарей и запугиванию старушек. Наименее подающий надежды из нас, Найджел Уэлли, был переведен в школу "Блукоут" (синих курток) рядом с Пенни Лэйн.

Наша с Джоном карьера в Куари Бэнк будет подробно описана в следующей главе. Но один из инцидентов заслуживает незамедлительного упоминания прямо здесь, поскольку ему было суждено стать второй важной вехой в нашей дружбе.

Через несколько месяцев учебы в первом классе я отчетливо почувствовал, что Джон принимает нашу дружбу за нечто само собой разумеющееся и не требующее доказательства. Будучи хулиганистым, он быстро избрал меня безвредной мишенью для своего уничтожающего сарказма.

Язык его был одинаково быстрым и острым, и попытки нанести ответный удар чаще всего лишь усугубляли дело. Словесная дуэль с Джоном Ленноном всегда была очень опасной игрой.

Однако, в конце концов, я понял, что не должен позволять ему превращать меня в своего козла отпущения. Инцидент произошел после лабораторных занятий, во время которых он забавлял класс репликами в мой адрес. И хотя из класса мы, как всегда, вышли вместе, я немедленно выразил свое негодование вслух: "Джон, мне это надоело, – сказал я. – Если тебе хочется быть таким, я ни х... с тобой больше не играю."

Вместо ответа Джон начал постукивать меня по голове велосипедным насосом, который у него был тогда в руке. "Ты дурак, Леннон, – повторил я. – Не смей, ..., со мной так обращаться!"

"Что, яйцами несешься? – ухмыльнулся он, продолжая долбить меня насосом с возрастающей силой. – Что, Шоттон, яйцами несешься?" (Это школьное выражение неизвестной этимологии означало нечто вроде "начинаешь сердиться?".)

"Итак, Пит, – подумал я про себя, – твой час настал. Ты сказал Джону остановиться – он не остановился. Хотя бы раз в жизни ты должен за себя постоять и сделать это нужно немедленно, сейчас." После этого я собрал всю свою силу и смелость и без остатка вложил их в удар по носу Джона.

К моему удивлению и смятению, не произошло ничего . Вместо того, чтобы, как положено, упасть на пол, Джон неподвижно стоял и смотрел на меня с озадаченным видом. Впрочем, этот взаимный шок довольно быстро перешел к граду зуботычин, завершившихся захватом моей шеи в "двойной Нельсон", как мы его называли. Но прежде, чем он смог причинить мне серьезную боль, на "ковре" появился какой-то учитель и оторвал нас друг от друга. "Я ожидал увидеть чью угодно драку, но только не вашу!" – разъярился он, таща нас за собой в класс для краткой лекции для задницы. "Среди всех – вас двух..." И хотя мы продолжали обмениваться испепеляющими взглядами, я и Джон должны были формально, по старой английской школьной традиции, пожать друг другу руки.

Несмотря на то, что я был полностью готов к его мести во время обеда, Джон вдруг решил первым разбить лед одной из своих острот с серьезной миной, в которой я сразу почувствовал предельную близость к фразе "Я прошу прощения". В свою очередь, мой смех вызвал дружескую улыбку на лице Джона и все "старое" было забыто к великому разочарованию наших одноклассников, ожидавших грандиозного "махача" и завидовавших моей близости к Джону.

Начиная с этого дня его колкие замечания почти полностью исчезли, а наши ссоры стали очень редкими и быстротечными. Более того, Джон стал чем-то вроде моего защитника в такой степени, что я мог рассчитывать на его поддержку в самой неприятной ситуации. Точно так же и я всегда был "за Джона", если в беде оказывался он.

Много лет спустя Джон признался, что инцидент с велосипедным насосом стал поворотным пунктом в его отношении ко мне. "После этого я действительно начал уважать тебя, – сказал он. – Я видел, что ты меня боишься, но у тебя хватило мужества сказать: "С меня довольно!" Но меньше всего я ожидал, что ты ударишь меня, это было одним из самых неожиданных событий в моей жизни. Я был уверен, что знаю тебя, как себя самого."

Вскоре после этого конфликта мы с Джоном дали клятву всегда оставаться лучшими друзьями независимо от того, каким будет наше будущее. Для скрепления этой клятвы мы решили стать кровными братьями – эта идея была заимствована из "Тома Сойера" или "Гекльберри Финна". Хотя фанатиком Марка Твена в большей степени был я, а не Джон (в то время его литературным героем был Джаст Вильям, необузданный 11-летний парнишка из сериала Ричмэла Кромптона), но окончательный поворот к нашей дружбе связан именно с ним. По-моему, сильное тяготение к этому появилось у Джона еще из-за того, что он был единственным ребенком в семье и втайне тосковал по единоутробному брату или сестре.

Во всяком случае, и его, и мое воображение загорелось идеей надрезать наши руки и прижать их вместе, распевая при этом напыщенные, непонятные речи о том, как мы, несмотря ни на что, даже умирать будем вместе. Мы единодушно сошлись на том, что церемония эта должна состояться в одной из наших любимых берлог: в гараже заброшенного дома в конце Вэйл Роуд, месте, подходящем для привидений, заполненном паутиной и темнотой и пропитанном экзотическими запахами затхлой резины, машинного масла и мочи.

В назначенный час, под вечер, в конце длинного школьного дня, мы забрались в гараж через разбитое окно. "Все это здорово, Джон, – сказал я. – Но чем же мы будем руки-то резать?"

"Не переживай, – ухмыльнулся Джон, снимая со спины ранец и извлекая из него нож с костяной ручкой, который он стащил у своей тетки.

"По-моему, он тупой, Джон", – запротестовал я. Он и вправду был настолько тупым, что им, пожалуй, нельзя было отрезать даже растаявшее масло.

"Да брось ты, Пит. Ты что, трусишь, или что?"

"Да нет, но... – вообще-то перспектива отпиливать себе кисть руки мне не улыбалась. – А без этой штуки мы клятву не сможем дать?"

"А как же кровные братья? – настаивал он, вдавливая нож в ладонь. – Будем мы становиться кровными братьями или нет?"

После этого единственным, чего я хотел, было не показаться трусом. "Будем!" – смело сказал я, и стал ждать, когда польется кровь.

Джон, не теряя времени зря, начал работать лезвием, однако, несмотря на боль, не смог добиться чего-то более красного, чем широкий рубец на ладони. "Ё... меня в рот, – сказал он. – Оно и вправду слегка туповато."

Я вздохнул с облегчением. "Да и черт с этим ножом, Джон. Мы и без него сможем дать клятву."

Поэтому, прижав друг к другу наши руки с воображаемой кровью, мы произнесли клятву в своем вечном братстве.

А потом пошли домой пить чай.

Несмотря на конформизм и формализм умственного склада своих обывателей, Вултон по-прежнему оставался желанным местом для времяпрепровождения двух неугомонных мальчишек. Его леса и поля уже отводились под строительство жилых домов, но мы с Джоном не страдали от уменьшения числа тайных "берлог" и "площадок для игр", привлекательность которых только возрастала, если для обычной публики они были недоступны.

В диаметрально противоположной стороне от "Земляничных полей" находилось другое наше убежище, известное всем под названием Фостерских полей. Эти необитаемые владения, окруженные высокой и толстой стеной из местного песчаника, занимали склон небольшого холма. На наш взгляд, его главной достопримечательностью был мрачный пруд, кишевший жабами. И хотя мы не умели плавать, мы периодически бороздили его воды на незатейливом плотике. Однако, конструкция последнего была далека от совершенства – возможно потому, что мы построили его сами – так что все нередко кончалось отжиманием мокрой одежды.

Посмей мы в таком виде вернуться домой – и Джона, и меня ожидали бы крупные неприятности, особенно с тех пор, как тетушка Мими и моя мать категорически запретили нам даже близко подходить к этому жутковатому на вид пруду. Эти соображения зачастую обязывали нас разводить костер, снимать с себя все промокшее и ждать, пока и одежда, и наши дрожащие тела не станут сухими.

Однако, время от времени наш маленький огонек умудрялся выйти из-под контроля – в таких случаях мы с Джоном совершали акт быстрого бегства до того, как приезжали пожарники. Тогда мы с невинным видом занимали место в толпе зевак, глазеющих, как пожарники тушат огонь и процедура эта настолько восхищала нас, что мы начали устраивать пожары просто для удовольствия.

Своего апогея наша пиромания достигла вечером Дня Гая Фокса (День Гая Фокса (Guy Fawkes) – британский национальный праздник, знаменующий попытку Гая Фокса взорвать здание Парламента 5 ноября 1605 года. – прим. пер.) и стала самой изощренной (и предосудительной) из всех наших шалостей. В течение нескольких недель, предвкушая традиционный костер Пятого Ноября, все подростки Вултона занимались созданием гигантского чучела легендарного мистера Фокса и собирали огромную кучу валежника, газет и старой мебели. Все это надлежащим образом складывалось в Типе, долгое время служившем местом для ежегодного костра в Вултоне.

Вечером 4 ноября мы с Джоном, Айвеном Воэном, Билом Тернером и их приятелем по ливерпульскому колледжу Леном Гарри без злого умысла играли в Типе, когда Джон, созерцая 20-футовую кучу разного мусора и деревянных предметов, вдруг заметил: "А почему бы нам не подпалить этого придурка прямо сейчас?". Мы все сразу согласились, что это – самая гениальная идея из когда-либо слышанных нами. Я сбегал домой и утащил с кухни несколько спичек, которые были незамедлительно применены к огромной куче горючего барахла. После этого мы отправились на высокую насыпь у Менлав-авеню ждать "начала представления".

Через несколько минут уже буквально весь Вултон грелся в зареве преждевременно вспыхнувшего костра. Десятки ребятишек, словно мыши из своих норок, одновременно высыпали из своих домов и с криками отчаянья понеслись к Типу. Некоторые были вооружены ведрами с водой, другие же пытались загасить пламя струйками из собственных "краников".

Однако, результаты нашей злой проделки настолько превзошли наши ожидания, что чувство триумфа быстро уступило место неподдельной тревоге. Если бы мы в тот раз попались, судьба самого Джека-Потрошителя показалась бы бледной. Мы вдруг поняли, что в адовых отблесках огня нас, стоящих на насыпи у Менлав-авеню, словно четырех мартышек, без труда могут увидеть. Осознав это, мы бросились в спасительную темноту и через поле для гольфа устремились в свои респектабельные дома. На этот раз мы были в слишком параноидальном состоянии, чтобы прибегнуть к обычной практике слияния с толпой и участия в разговорах о личности поджигателя.

Костровое бедствие на несколько дней стало темой всех разговоров в Вултоне. На следующее утро, к ужасу Била Тернера, к нему во дворе коллежда подошел самый грозный хулиган окрестностей Брайан Хэллидей. "Если я вдруг узнаю, кто запалил наш ох... костер, – процедил он сквозь зубы, – я их всех упи... на х...!"

"Конечно, Брай, – согласился Билл, чувствуя, что собственный голос может выдать его в любой момент. – Надо же было додуматься до такой б... выходки!"

К счастью, все мы сумели сохранить наше хладнокровие и тайну.

Вскоре после этого наши частные владения в Фостерских полях захватили бульдозеры и рабочие, закладывавшие фундамент под первое современное здание Вултона. Естественно, поначалу мы негодовали по поводу этого вторжения, но вскоре нам довелось по достоинству оценить и появившиеся с ним возможности для новых приключений и волнений.

Как только приблизилось завершение строительства первых зданий, мы начали играть в них после ухода рабочих. Занимаясь этим, мы вскоре начали играть в вопросы и ответы (игра, в которой ответы не соответствуют вопросам. – прим. пер.) с "оборзевшим сторожем" – стареньким пенсионером, охранявшим стройку после рабочего дня. Этот несчастный малый с сигаретой в выцветшей шляпой стал основным объектом наших развлечений. Мы безжалостно издевались над ним, хотя при этом приходилось остерегаться его упорных попыток поймать нас.

В самое опасное положение мы попали однажды поздно вечером, когда этот оборзелый сторож ухитрился загнать меня и Джона в один из новых домов. Мы бросились вверх по лестнице, готовые к тому, что в любую минуту нас накроет луч его фонаря. "Я знаю: вы – наверху, – орал он снизу. – Сейчас я вас поймаю! На этот раз вы попались!" Мы слышали, как он поднимается по ступенькам. Единственным спасением был раскрытый настежь люк под самым потолком, попасть в который можно было по лестнице, весьма кстати оставленной внутри здания. Не теряя времени, мы залезли в это темное убежище и втащили за собой лестницу.

Произведя тщательное обследование комнат верхнего этажа, наш преследователь был явно озадачен, увидев, что все они пусты. "Я знаю: вы где-то здесь", – продолжал бормотать он, хотя в его голосе уже предательски появилось заметное волнение. Этого было достаточно, чтобы побудить вдохновленного Джона сыграть свою знаменитую роль привидения. Звуки его жутких стонов и нечленораздельного бормотания, эхом отдававшиеся в темном пустом доме, были настолько причудливыми, что мы едва сдерживали смех. Однако к нашему удивлению и радости, выступление Джона оказало совершенно противоположный эффект на несчастного старого сторожа, который успел пронестись по лестнице вниз и выскочить из здания быстрее, чем можно произнести имя Эдгара Аллана По.

В один из последующих дней мы с Джоном решили напугать оборзелого сторожа еще больше, когда увидели, что он ковыляет с газеткой в отхожее место строителей. Закрытое с трех сторон листами рифленого железа, это заведение состояло из простой доски с дыркой, лежавшей над котлованом и упиравшейся в стену здания из песчаника. Поскольку строительством крыши себя никто еще не утруднил, ничто не могло помешать нам забраться на высокую, широкую стену и забросать голову облегчающегося сторожа кусками дерна. Именно это мы и сделали.

Наша жертва настолько испугалась, что и шляпа, и сигарета, и газетка вместе с их обладателем полетели в вонючий котлован.

Визжа от смеха, мы с Джоном побежали по стене. Но едва мы успели добраться до земли, как из уборной вылетел разъяренный оборзелый сторож. Его брюки все еще болтались на лодыжках, а по ногам струилось дерьмо. "Все равно я до вас доберусь! – орал он у нас за спиной. – Ну, погодите!!!"

Но он так и не поймал нас. Не удалось это и другим людям, преследовавшим такую же благородную цель: привлечь нас к ответу.