Первое по-настоящему эффектное впечатление БИТЛЗ произвели в далеком Гамбурге – после того, как мерсисайдский деляга и пройдоха Аллан Вильямс добился для них ангажемента в Рипербане, печально известном районе этого, родственного Ливерпулю, порта Германии. Тем самым карьера Джона в Художественном колледже была пущена под откос. Буквально за день до отбытия, в августе 1960 года, Пол МакКартни уговорил остальных пополнить состав группы молчаливым юным ударником, которого звали Питер Бест. После этого Аллан Вильямс лично перевез Джона, Пола, Джорджа, Стю, Пита и их аппаратуру в своем полу разбитом зелено-кремовом фургончике в Германию – и, как говорится, остальное уже принадлежит истории.

Гамбург – ни много, ни мало – превратил шалопаев-любителей в настоящих профессионалов. Но это вовсе не означает, что они прилизали выступления и отшлифовали свое действо, или перестали есть, пить, курить, ругаться и дурачиться на сцене – отнюдь. И все же, Гамбург вынудил Джона и всех остальных подчинить свое безумство какой-то системе. И только вернувшись из Германии, БИТЛЗ полностью осознали, ЧЕГО они достигли. Короче говоря, Гамбург сделал БИТЛЗ.

Продолжительная и тяжелая работа, которую группа была вынуждена выполнять в клубе "Кайзеркеллер", конечно, подвергла серьезному испытанию и выносливость, и музыкальные способности, и сам репертуар – ведь если каждую ночь приходится играть по восемь часов, уже не обойдешься долбежкой одних и тех же десяти песен.

Но самое главное, что БИТЛЗ должны были победить в этих изнурительных марафонах, несмотря на полное безразличие их аудитории. Первое время почти никто не приходил в клуб специально для того, чтобы послушать музыку. Туда приходили за выпивкой, за девочками или с надеждой на традиционную кровавую драку, а группа служила ни многим больше, чем красивым музыкальным автоматом.

При таких экстремальных обстоятельствах БИТЛЗ должны были пройти нелегкий путь к умению овладеть вниманием своей аудитории, или, как говорили немцы, "мак шоу". У Джона это выразилось в гротескном пародировании не только знаменитых "звезд" рок-н-ролла (в особенности – получившего серьезную травму Джина Винсента), но и бесчисленных анонимных калек и эпилептиков, и даже последнего немецкого фюрера. "Зиг хайль! – истошно орал Джон, – а ну, проснитесь, вы, ё...ые нацисты!" Кроме того, он прославился еще тем, что однажды вышел на сцену в трусах, единственным дополнением к которым было сиденье от унитаза, болтающееся на его шее. В то же время, группа прибегала и к таким простым приемам, как предельная громкость усилителей и топанье ногами "в унисон" для поддержки все еще нечеткого ритма барабанов Пита Беста.

Внешне БИТЛЗ выражали полное безразличие к тому, реагируют зрители на их все более изощренные хохмы или нет. В Гамбурге Джон (прежде всего), Пол и Джордж отработали высокомерное и надменное отношение к своей публике и вели себя так, словно только так и надо, словно это нечто само собой разумеющееся. "Запатентовав" эту уникальную смесь артистизма и безразличия, которая сослужила им добрую службу в дальнейшей карьере, БИТЛЗ в конце концов (и с лихостью) покорили матросов, пьяниц, проституток и всевозможных "крутых ребят", частенько собиравшихся на Рипербане.

Вскоре к этим бывалым типам добавилась и толпа юных богемных художников и самозваных экзистенциалистов, которых Джон тут же "укоротил" до "экзисов". Клауса Формана, Юргена Фольмера, Астрид Киркхер и их друзей, наверное, можно назвать первыми настоящими битломаньяками и, конечно, их первым "интеллектуальным" окружением.

Экзисы восхищались Битлами не меньше, чем Битлы – экзисами. Наиболее ощутимым проявлением влияния экзисов стала "французская прическа" (впоследствии мир узнал ее под названием "битловская прическа"), которую Стю, Джордж, Пол и Джон, именно в такой последовательности, в конце концов предпочли своим зализанным назад тедди-боевским кокам. Астрид тем временем предпочла Стю Сатклифа своему другу Клаусу.

Кроме того, БИТЛЗ завязали близкую дружбу с некоторыми другими английскими рок-н-ролльщиками, которые быстро становились неотъемлемой частью эстрады Рипербана. Сюда вошли и талантливый певец и гитарист Тони Шеридан, и некто Ринго Старр, он же – Ричард Старки, игравший на ударных в конкурирующей группе из Ливерпуля "Рори Сторм и Ураганы". ("Rory Storm & Hurricanes" на слух воспринимается как "Ревущий шторм и ураганы" – прим. пер.)

И все же первая поездка в Гамбург закончилась катастрофой после того, как БИТЛЗ в нарушение условия контракта с "Кайзеркеллером" начали выступать в соперничающем с ним клубе "Топ Тен". Поэтому, наверное, не было ничего удивительного в том, что полиция "вдруг" сделала запоздалое "открытие" того, что Джорджу Харрисону еще только 17, а это на год меньше минимального возраста для работы в легальных ночных клубах, под предлогом чего Джорджа и выслали из страны. Вскоре Пола МакКартни и Пита Беста арестовали, когда они перетаскивали свое барахло из "Кайзеркеллера" за то, что они (якобы) устроили пожар в своей "Черной дыре" – комнатенке в духе Калькутты – и их тоже "выперли" из Германии. После этого Джону не оставалось ничего, кроме как в одиночку выбираться назад в Ливерпуль, с усилителем на спине, где в два часа холодной осенней ночью он разбудил гневную Мими, швыряя камни в окно ее спальни. (На следующий день он зашел ко мне и занял пол-кроны.)

Только через несколько недель унылые Битлы кое-как собрались с духом и по приглашению матери Пита Беста, Моны, начали выступать в ее клубе "Касба". И только тогда они поняли, что ливерпульская публика – пустяк по сравнению с гамбургской. "Касба", "Пещера", "Лизерленд Таун Холл", "Ливерпул Эмпайр"... После Гамбурга БИТЛЗ могли покорить кого угодно.

Но несмотря на все передряги и тяготы поездки в Гамбург, Джон чувствовал, что этот город больше всего подходит для него. Он даже пытался уговорить меня присоединиться к БИТЛЗ в одной из их предстоящих поездок и мне пришлось выдержать всю мощь умения Леннона убеждать так, словно он пытался втянуть меня в жуткую аферу. "Тебе там очень понравится, Пит, – твердил он. – В любое время дня и ночи ты будешь иметь все, чего только пожелаешь. Такое надо УВИДЕТЬ своими глазами; представить такое невозможно."

К сожалению, главным образом из-за финансовых соображений тех лет, я не согласился; хотя Синтия Пауэлл сумела присоединиться к Джону во время их второй поездки в Германию. Позднее Джон рассказал мне, что именно из-за нее он однажды чуть было не перечеркнул свою жизнь. Это было нехарактерное проявление отважного благородства, которое произошло в агонии битловского выступления в клубе "Топ Тен". Джон увидел здоровенного парня, облапившего Синтию. Не думая о последствиях, Джон в одно мгновение отбросил гитару, спрыгнул со сцены, схватил бутылку, попавшуюся под руку и обрушил ее на череп поклонника Синтии. К ужасу Джона, его соперник даже не шелохнулся. Он спокойно, с застывшим лицом и фигурой, повернулся назад; по его лицу стекала кровь, смешанная с выпивкой и падали осколки стекла. Это продолжалось целую минуту, к исходу которой Джон, потеряв все свое мужество, был уверен, что смотрит прямо в глаза смерти.

Но когда этот раненый парень все же заговорил, его единственными словами были: "Я прошу прощения, что побеспокоил вас..."

"Ну ладно, – прорычал Джон угрожающе, насколько это было возможно при тех обстоятельствах, – но больше так не делай!" После этого он развернулся и пошел на сцену, надеясь, что никто не заметит, как дрожат его руки, когда он одевал гитару.

И все же, несмотря на подобные жуткие инциденты, Джон получал удовольствие, окунаясь в рипербановские подводные течения бессмысленной жестокости и извращенного секса. Имея глаз, наметанный на человеческие "странности" и ненасытный аппетит к новым ощущениям, Джон любил все это: и стриптиз-клубы, и порно-клубы, и проституток, и сводников, и транвеститов, и мелких уголовников, и гангстеров, не говоря о немецком пиве, которое Битлам, ревностным любителям, постоянно подносили прямо на сцену.

Но больше всего Джон любил "прелли", прелюдиновые таблетки для похудения, всегда имевшиеся за стойкой, которые давали группе возможность перекрывать прежние барьеры выносливости. Несомненно, эти "прелли", вскоре вытесненные "пурпурными сердцами" и "черными бомбардировщиками", заряжали Джона (и других) на безумные выходки, которые он вытворял в Гамбурге – главным образом оттого, что от них очень хотелось пить, а это вело к тому, что он пил все больше и больше. Вскоре Джон начал глотать амфетамины пригоршнями – независимо от того, играли БИТЛЗ или нет. Это и было его первым шагом в удивительный мир наркотиков, этих волшебных химикалий, сыгравших столь важную роль во многих последующих рассказах о Джоне Ленноне.

После того, как Джорджу исполнилось 18 и Аллан Вильямс выманил у западногерманского консула в Ливерпуле пять разрешений на работу, БИТЛЗ снова отправились в Гамбург по 3-месячному ангажементу клуба "Топ Тен". Именно во время этой поездки Джон, Пол, Джордж и Пит и сделали свой дебют в звукозаписи – в качестве сопровождающей группы для выпущенного в Германии сингла Тони Шеридана "My Bonny".

К этому времени Стюарт Сатклиф ушел из группы, уступив свое место Полу МакКартни, который уже давно мечтал стать бас-гитаристом. Когда все вернулись в Ливерпуль, Стю остался в Гамбурге: он хотел жениться на Астрид и поддерживать контакт со знаменитым художником Эдуардо Паолоцци.

Но все учащающиеся приступы головной боли лишили молодого художника его прекрасного будущего. 10 апреля 1962 года, за день до третьего приезда БИТЛЗ в Гамбург, Стюарт умер от кровоизлияния в мозг. Ему был всего 21 год.

Как и после смерти Джулии, Джон не дал своим эмоциям выйти наружу. Однако, духовно он был опустошен. По его просьбе я сходил вместе с ним к миссис Милли Сатклиф через несколько месяцев после трагедии. В своей обычной грубой и бесцеремонной манере Джон попросил ее отдать ему одну из картин Стюарта. Выбранное полотно надолго стало его едва ли не самым ценным сокровищем.

Через несколько лет, когда Джон сочинил свою первую искренне-трогательную и душевную песню "In My Life" – о строчках "друзья, которых я до сих пор помню: некоторые уже умерли, другие еще живы", – он поведал мне, что двумя такими людьми, которых он прежде всего имел в виду, были Стюарт Сатклиф и я. И тогда он ошеломил меня словами, которых при мне прежде никогда никому не говорил – по крайней мере – мужчине: "Знаешь, Пит, – тихо сказал он, – я очень люблю тебя. Но, – быстро добавил он, – Стюарта я тоже очень любил..."

В промежутках между поездками в Гамбург БИТЛЗ утвердили за собой звание "домашнего оркестра" клуба "Пещера". Расположенный в полуподвале бывшего склада на Мэтью-стрит, булыжной улочке в центре Ливерпуля, джаз-клуб "Пещера" (официально все еще так именуемый) тогда только-только открыл свои двери рок-н-роллу. Поначалу БИТЛЗ и им подобные ангажировались на обеденные представления – и вскоре это новшество стало необычайно популярным у девушек из офисов и клерков из магазинов прилегающего делового района.

Восемнадцать каменных ступенек, ведущих в "Пещеру", были дорогой в другой мир. Из респектабельной суеты делового Ливерпуля и яркого дневного света вы опускались в мрачное душное подземелье, лишенное окон или каких-либо других средств вентиляции, заполненное ушераздирающим рок-н-роллом и такой накуренной атмосферой, что впору было топор вешать. Помещение клуба состояло из трех связанных между собой тоннелей из полу развалившихся рыжеватых кирпичей, которые, как, впрочем, и все прочее в "Пещере", постоянно покрывалось теплой смесью влаги и юношеского пота. Группы выступали на самодельной сцене в конце центрального тоннеля; остальная его площадь была сплошь заставлена расшатанными деревянными стульями. Для танцев отводились боковые тоннели, но даже те, кто сидел в центре, за несколько минут промокали насквозь.

В отличие от других местных групп, игравших в "Пещере", БИТЛЗ неизменно избегали всего, что отдавало шоу-бизнесом или профессионализмом в обычном смысле слова. Они не следовали какой-то программе, а предпочитали просто играть то, что предлагали члены группы или кто-то из зала. Джон из-за своей вечной неспособности запоминать стихи, зачастую на ходу придумывал слова к своим любимым рок-н-роллам, подсаливая знакомые всем мелодии всевозможными хохмами, нецензурщиной и фрагментами своего неподражаемого лексикона. Нередко это приводило к тому, что группа уже автоматически выбивалась из ритма и захлебнувшиеся ноты тонули во всеобщем хохоте. Джон, Пол и Джордж по-прежнему курили и жевали прямо во время концерта и даже приносили на сцену свои обеды. Такая очевидная стихийность и непосредственность, вкупе со внушающей благоговение зажигательностью и "крутизной" группы, когда она приступала к "делу", прекрасно вписывались в окружающую первобытную атмосферу и дали БИТЛЗ возможность неизменно затмевать все остальные "мерсибитовые" группы, предшествовавшие или следовавшие за ними по расписанию пещерной сцены.

Почти двадцать лет спустя, впервые увидев панк-рок-группы вроде "Sex Pistols", Джон сказал: "Именно так вели себя в "Пещере" и МЫ, пока Брайан (Эпстайн) не запретил нам ссориться, жевать и материться на сцене... Мы были абсолютно естественными." Обладатель благозвучного голоса и мастер по части церемоний, диск-жокей "Пещеры" Боб Вулер, заслуживает упоминания в качестве первого "рекламера" БИТЛЗ. Боб, которому было уже за тридцать, никогда не упускал возможности продвинуть карьеру группы благодаря своему влиянию, остроумию и безграничному энтузиазму. Когда БИТЛЗ вернулись из второй поездки в Германию, Вулер решил с характерным размахом отметить это событие концертом "Добро пожаловать домой!" с участием ливерпульских "героев-покорителей". Это была чистейшей воды реклама, ибо в то время БИТЛЗ едва ли можно было назвать "звездами" даже в Гамбурге. И все же эта шумиха, несомненно, привлекла в "Пещеру" огромные толпы; вместе с остальными попали туда и такие чинные граждане, как тетушки Джона Мими и Хэрри.

Уже то, что тетушки "опустились" до уровня такой норы, как "Пещера", было замечательным достижением, ибо прежде Мими лишь постоянно корила своего племянника за неприглядную деятельность с типами, вроде Пола и Джорджа. В нужный момент Боб Вулер представил группу переполненному залу, слегка обыграв слова: "А сейчас... БИТЛЗ (жуки) будет играть для тетушек (муравьев). (Aunts – тетушки, ants – муравьи. – прим. пер.) Как и Джон, Боб был неуемным любителем каламбуров.

Примерно тогда же Боб начал оттачивать свое словесное мастерство в пользу БИТЛЗ на страницах новой газеты Билла Харри "Мерсибит", для которой Джон время от времени писал свои оригинальные стишки и короткие рассказы. В удивительно пророческой статье, опубликованной в августе 1961 года, Боб провозгласил "фантастических БИТЛЗ" "ритмическими революционерами", "подлинным феноменом" и "тем, из чего делается визг". Он также обзавелся германской пластинкой "My Bonnie" и постоянно проигрывал ее в перерывах между концертами. Ребятишки, в свою очередь, начали докучать местным продавцам грамзаписей, и в особенности – Брайану Эпстайну из магазина НЭМС – по поводу пластинки Тони Шеридана в сопровождении БИТЛЗ.

Вместе со все возрастающим числом местных подростков я стал часто заходить в "Пещеру" на концерты БИТЛЗ. То, что я работал в ночную смену, давало мне возможность быть с Джоном после обеденного выступления и посвящать остаток дня нашим обычным поискам развлечений и приключений.

К тому времени популярность Джона, главным образом у женской аудитории, уже достигла солидных размеров. И со своей обычной щедростью Джон всегда подбивал меня разделить с ним его долю.

Обычно девушки приходили в "Пещеру" парами и поэтому, заметив нечто подходящее, Джон спрашивал мое мнение о ее подружке. Если она меня не устраивала, мне достаточно было сказать: "Нет, посмотри вон на тех двух..." Самым главным для него было наше взаимное согласие своим выбором.

После того, как мы находили то, что искали, счастливые победительницы, как правило, приводили нас к себе домой в маленькую спальню. Нередко эти девушки не только жили вместе, но и спали в одной постели на двоих. В результате вскоре мы всей толпой заваливались на одну кровать и проводили остаток дня, предаваясь любви в "большой и счастливой" куче-мале.

И хотя эти веселые эскапады чаще всего были одноразовыми мероприятиями, мы с Джоном довольно надолго полюбили компанию двух девушек, работавших в стриптизе, которые жили в одной квартире, удобно расположенной в нескольких шагах от кафе "Старуха". Пэт и Джин одно время были манекенщицами и прошли школу самого первого в Мерсисайде ночного клуба. Они были очень своенравны и остры на язык и не заботились о том, что о них думают – а в те дни их профессия вызывала глубокие подозрения добропорядочных жителей Ливерпуля. Именно поэтому Джон и обращался с Пэт и Джин со всем уважением, которое только был способен уделить обычной женщине. Он считал их чуть ли не родными душами – своими в доску – и заслуживающими гораздо меньше презрения, чем так называемые "респектабельные девушки", которых он, тем не менее, всегда с радостью "прихватывал".

Пэт и Джин устраивали нам задушевный стриптиз на дому, полностью подготавливая нас с Джоном к безумным сценам, неизменно следовавшим за этим. Обе обладали роскошнейшими телами и беззастенчивой страстью к половым сношениям, крайне редко встречавшейся у молодых женщин и девушек, во всяком случае, нам с Джоном, в те мрачные времена.

Но, несмотря на столь притягательный соблазн, а, быть может, именно из-за него, моя близость с Джин началась довольно пессимистично, когда мой член упорно не хотел напрячься в нужное время. Тогда Джин попыталась подбодрить меня, поведав, что один из Битлов (его имя останется тайной) испытывал точно такие же трудности при своей первой попытке.

Помимо успешного соблазнения "пещерных" обитательниц, однажды вечером я впервые ощутил, что БИТЛЗ становятся чем-то неординарным – когда я, по обыкновению, вкалывал в "Старухе". В кафе вошла толпа девиц – выпить кофе – с сумками, на которых были вышиты различные надписи. С великим удивлением и восхищением я прочел: "Я люблю Джона!", "Я люблю Пола!" – и "Я люблю БИТЛЗ!".

Эта доисторическая манифестация "увековечивания БИТЛЗ" предвещала скорое превращение группы в народных героев Ливерпуля: все моложе двадцати пяти вдруг начали говорить о БИТЛЗ, во всяком случае, так это выглядело. Дошли эти разговоры и до слуха 28-летнего Брайана Эпстайна. И хотя его магазин NEMS находился в каких-то ста метрах от "Пещеры", миры БИТЛЗ и Эпстайна в остальных отношениях были бесконечно далеки.

На первый взгляд, Брайан Эпстайн мог показаться сплошным перечнем того, что Джон всей душой презирал: своим аккуратным светским акцентом, безупречной прической и костюмом и чопорными и учтивыми манерами. Брайан определенно попахивал Респектабельностью. Вместе с тем, едва ли можно было ожидать от столь представительного горожанина чего-то иного, кроме неприязни к неопрятному, неуважительному и сквернословящему Джону Леннону. И хотя остается фактом то, что семья Брайана – неважно, что они евреи – относилась к той же социальной прослойке, что и Мими, главным отличием было то, что Джон всегда отвергал все так усердно культивируемое Брайаном.

Странная прихоть, затащившая благородного и застенчивого продавца грампластинок в сырое мрачное подземелье, была порождена добросовестным правилом ВСЕГДА удовлетворять покупательский спрос, и, естественно, он решил узнать подробности о немецком сингле, для того, чтобы выписать его для своего магазина, у самих странно именуемых БИТЛЗ. Вряд ли бы он захотел вернуться туда еще раз или даже отсидеть целое отделение, если бы не одно обстоятельство: он не мог отвести глаз от Джона Уинстона Леннона.

То, что Брайан Эпстайн был гомосексуалистом, мало удивит (не то что шокирует) большинство нынешних читателей, а тогда, в Ливерпуле 61-го года, "гомики" считались чем-то НЕЕСТЕСТВЕННЫМ, и все, страдавшие этим, предусмотрительно держали ЭТО в страшной тайне. (В те дни на стороне "гомосековых побоищ" стоял закон; гомосексуализм по-прежнему считался уголовным преступлением, а насилие, шантаж и домогательство были неотъемлемой частью жизни гомосексуалистов.) Но не будь Брайан гомосексуалистом, вполне возможно, что никто за пределами Ливерпуля или Гамбурга так никогда и не услышал бы о БИТЛЗ и история поп-музыки – равно как и история вообще – могла бы пойти совсем иным путем.

Как Брайан позже признался Джону, первое время музыка БИТЛЗ интересовала его меньше всего. Его также не слишком впечатлило симпатичное личико Пола, простодушие и молодость Джорджа и даже хваленое "угрюмое великолепие" Пита Беста. Брайан был не просто гомосексуалистом; его сексуальное возбуждение определялось именно тем, что оскорбляло и угрожало ему: вульгарность, наглость, грубость и агрессивность, столь богато воплощенные в лице ритм-гитариста БИТЛЗ. И с того момента, как Брайан увидел этих четырех оборванцев в кожаных куртках, его окончательно и бесповоротно загипнотизировал тот, чье поведение больше всего походило на поведение зверя, загнанного в клетку.

При последующих посещениях "Пещеры" фантазии Брайана о возможной близости с Джоном еще больше распалились и открытием ряда других его качеств: остроумия, интеллекта, чувствительности и сырого, неотшлифованного таланта. И вот, в конце концов, Брайан, чей опыт и понятие о менеджменте равнялись большому нулю, решил стать менеджером БИТЛЗ.

Конечно же, Гарри и Квини Эпстайн испытали серьезное огорчение, когда узнали, что их старший сын путается с бандой хулиганов, играющих рок-н-ролл в грязном подвале на Мэтью-стрит. Но для такого прилежного мальчика, как Брайан, крушение надежд, возлагавшихся на него его респектабельной еврейской семьей, было вызвано ни много, ни мало, как пылкой страстью.

И хотя сам объект этой страсти лично Брайан Эпстайн (поначалу) мало волновал, Джон с готовностью ухватился за это неожиданное предложение. Те самые завитушки респектабельности, которые он так презирал, сулили вместе с тем деньги и влиятельность. И если этот простофиля хочет отдать и то, и другое в распоряжение БИТЛЗ, что ж...

"Ну ладно, Брайан, – сказал Джон, – будь нашим менеджером."

Мое первое знакомство с Брайаном состоялось в клубе "Голубой ангел". Этот клуб, владельцем которого был пронырливый Аллан Вильямс, был одновременно и местом "водопоя" всех ливерпульских групп, и местом первоклассных развлечений. Закрывался он в четыре часа утра (для старой доброй Англии время неслыханное), а во время работы предлагал такие забавы, как игорный стол на верхнем этаже и "живую" группу – зачастую вместе с будущей звездой – комедиантом Фредди Старром – в подвальном помещении. Как-то вечером мы с Джоном по обыкновению встретились в "Голубом" и он между делом коротко представил меня своему новому менеджеру.

Примерно через час Джон решил уйти. Заметив, что я сижу один на один с бокалом, Брайан счел уместным пересесть ко мне. Поначалу я не представлял, что этот величественный джентльмен в темном костюме, стоящий у столика, как всегда молчаливый и совершенный, словно статуя, может сказать такому оборванцу-бездельнику, как я.

"Я вот подумал, – наконец произнес он с акцентом школьника публичной школы, – нельзя ли с тобой поговорить о Джоне."

"А, конечно, – с готовностью согласился я. – А что именно вас интересует?"

"Видишь ли, это слишком серьезно, чтобы говорить об этом здесь: очень многолюдно, – сказал Брайан. – Лучше сделать это наедине."

"Ну ладно, – опять согласился я. – А куда мы пойдем?"

"У меня тут на углу стоит машина. Наверное, лучше всего будет там."

Как оказалось, Брайан был владельцем "Ягуара-10", и это меня достаточно впечатлило, чтобы с готовностью залезть в него, ибо я никогда еще не видел "Яга" изнутри.

"Да, неплохо, – согласился Брайан с нарочитым пониманием в голосе и, забравшись следом, предложил мне сигарету.

"Ну, так в чем же дело с Джоном?"

"Честно говоря, Пит, – ответил он, – я привел тебя сюда под фальшивым предлогом. Я вовсе не собираюсь говорить с тобой о Джоне", – и с этими словами он придвинулся ко мне.

Я, не зная, что и сказать, нервно затягивался сигареткой. Что все это значит? Я судорожно пытался найти ответ, но в голову ничего не приходило.

"Джон так много рассказывал мне о тебе, – продолжал он тем временем, – что я не мог дождаться встречи с тобой. Мне так хотелось бы узнать тебя получше... Ты сможешь придти ко мне на квартиру сегодня ночью?"

"Зачем?" – подозрительно спросил я.

Брайан с удивлением посмотрел на меня. "Я думаю, ты знаешь зачем", – произнес он наконец – и тут до меня дошло. Может быть, я просто был туповат в этом отношении, но в те дни мы не так часто встречались с откровенными гомосексуалистами, мы только слышали от кого-то или где-то читали.

"Нет, нет, Брайан, – пробормотал я в конце концов, – это не для меня."

"Ну что ж, хорошо, – сказал он возможно более непринужденно, – никаких проблем. Я надеюсь, ты не обиделся..."

"Нет, не обиделся. Правда, – я изобразил усмешку. – Я воспринял это как... комплимент!"

Брайану эти слова понравились. Во всяком случае, он всегда помнил. Ведь шансы разделить со мной постель вряд ли превышали шансы получить и гораздо более жестокое и грубое отвержение.

Мы тут же вернулись в клуб, где пропустили еще по паре стаканчиков и проболтали о том-о сём до самого закрытия. Казалось, он был искренне заинтересован всеми перлами мудрости, срывавшимися с моего заплетавшегося от выпитого языка. "Нет, Брайан – отличный парень", – решил я.

И действительно, я всегда считал его одним из самых прекрасных людей, встречавшихся мне. Он неизменно обращался со мной с удивительным великодушием, теплом и заботой. Во всяком случае, по отношению ко мне Брайан Эпстайн всегда был настоящим джентльменом.

К августу 1962 года мучительные переговоры Брайана с лондонскими звукозаписывающими компаниями дали, наконец, свой результат – контракт с "Парлофон Рекордс", сравнительно непрестижной дочерней фирмой от "И-Эм-Ай", которой управлял Джордж Мартин, одновременно работавший и как продюсер. Через несколько недель БИТЛЗ предстояло поехать в столицу и записать свой первый настоящий сингл – песню Леннона-МакКартни "Love Me Do", характерное звучание которой придавала губная гармошка Джона. И, предвидя приближение удачи и славы, Джон, Пол и Джордж решили, что состав БИТЛЗ необходимо "более точно настроить".

В результате несчастного Пита Беста выгнали вон. Но Джон, Пол и Джордж были слишком трусливы, чтобы сделать это собственноручно, поэтому несчастный Брайан Эпстайн, который ничуть не был заинтересован в замене наиболее симпатичного Битла таким коротышкой, как Ринго Старр, был вынужден сыграть двойную роль и экзекутора, и козла отпущения. Поскольку на сцене Брайан Эпстайн появился совсем недавно, фаны, естественно, решили, что в изгнании Пита виноват один только новый менеджер БИТЛЗ. В итоге Брайану пришлось даже обзавестись телохранителем для того, чтобы защищать себя от ярых сторонников Пита Беста всякий раз, когда он осмеливался появиться у "Пещеры".

То, что завсегдатаи "Пещеры" обожали Пита, не вызывает сомнения – он был их настоящим фаворитом. Это-то и не нравилось Джону, Полу и Джорджу, которые никогда всерьез не считали его "настоящим" Битлом. Они взяли его к себе в те времена, когда выбирать не приходилось и когда они отчаянно нуждались в ударнике, который вписался бы в состав. И вот теперь БИТЛЗ переманили на место "прорехи" своего старого приятеля из "Рори Сторм и Ураганов" – Ринго Старра.

То, что Пит никогда не разделял с остальными духа товарищества, как это ни иронично, объяснялось главным образом его привлекательностью для фанов. Он был "таинственным членом группы", тем, кто бросал приятные взгляды из дальнего конца сцены, кто никогда не улыбался, не пел и даже не говорил ни слова – ни на сцене, ни вне.

Конечно, иногда "молчаливые типы" таят за своим молчанием очень много; они просто слишком скромны и застенчивы, или слишком умны, или же слишком заняты собственными возвышенными мыслями, чтобы что-то сказать. Но мое личное впечатление о Пите таково, что ему и вправду нечего было сказать по поводу чего-либо.

Свою роль сыграло и НЕблагоприятное мнение о способностях Пита как барабанщика, сложившееся у Джорджа Мартина, но главным было то, что Пит Бест НАДОЕЛ Битлам, и это, конечно, было фатальным концом. И все же Пит ввел в антураж Битлз постоянное лицо – своего лучшего друга Нила Эспинола, который после лихорадочных метаний согласился остаться дорожным менеджером группы. В 1963 году к "Нилу" добавился второй "дорожник" – хладнокровный великан, Мэл Эванс, который долгое время дружил с БИТЛЗ и выполнял в "Пещере" обязанности вышибалы.

Мы частенько виделись с Ринго еще задолго до того, как он стал Битлом. Нас познакомил Джордж в кабачке под названием "Виноградины" – прямо на противоположной стороне Мэтью-стрит, напротив "Пещеры" "Пит, – сказал он, – я хотел бы познакомить тебя с моим старым другом Ринго из "Ураганов". В ту же секунду я оказался лицом к лицу с худеньким бородатым существом, облаченным в "ковбойские шмотки" и с кольцами почти на всех пальцах; его венчала обычная зализанная прическа тедди-боя (с пучком преждевременной седины).

"Вот уж действительно Ринго! (от ring – кольцо. – прим.пер.) – подумал я про себя. – Что он, ковбоем прикидывается, что ли???"

Но Ринго оказался настолько славным и милым парнем – дружелюбным, скромным и "земным", если хотите, что пришлось сразу простить ему и его нелепое имя, и нелепый вид. И хотя близкими знакомыми мы стали лишь несколько лет спустя, я ничуть не удивился, когда БИТЛЗ решили взять его в группу.

23 августа 1962 года, ровно через неделю после отставки Пита Беста, Джон и Синтия тайно поженились в присутствии только Пола, Джорджа, брата Син Тони и Брайана Эпстайна, в регистрационном бюро "Маунт Плезант", где 24 года назад Джулия Стенли связала себя брачными узами с Фредди Ленноном. Если бы Син не обнаружила, что беременна, эта церемония, возможно, никогда и не состоялась бы: в те дни, сделав свою подругу беременной, приходилось на ней жениться – и точка. Аборты тогда были чем-то неслыханным, не то что законным. Поскольку Мими не одобрила неприглядные обстоятельства венчания ее племянника, Брайан великодушно представил в их распоряжение маленькую квартирку, которую прежде использовал для своих сексуальных дел.

Несколько месяцев Джон и Син продолжали отрицать факт их официального замужества, так как Брайан опасался, что новый статус Джона может снизить его популярность среди фанов. Даже мне эта новость стала известна лишь через несколько недель, когда я поведал Джону о планах жениться на своей подруге Бет в марте будущего года.

"Ну, а как ты, Джон? – поддразнил я его, прекрасно зная о презрении Леннона к святому свадебному обряду. – Когда же вы с Син поженитесь?"

"А мы уже поженились", – сказал он со смущенной улыбкой и тут же переменил тему разговора. Он воспринял свою свадьбу просто как мелкую неприятность, о которой и говорить-то не стоило.

"Жениться, – позднее признался он, – было все равно, что ходить в нелепых носках или с расстегнутой ширинкой."

К тому времени Джон с Брайаном Эпстайном стали настолько близки, что какой-то год назад это показалось бы просто невероятным. Такие нововведения Брайана, как черные галстуки и облегающие мохеровые костюмы, заменившие Битлам их старые кожаные куртки, Джон воспринял по-философски. Не встретили отпора и настойчивые требования Брайана прекратить есть, курить, и ругаться на сцене и готовить отрепетированные программы. Несмотря на сетования Джона (изреченные им десять лет спустя, о том, что Брайан заставил БИТЛЗ "продаться"), Брайан попросту не мог ЗАСТАВИТЬ Леннона сделать то, чего тот не хотел. В 1962 и 1963 годах главной целью Джона было стать богатым и знаменитым, а прилизывание имиджа в то время было сравнительно низкой платой для достижения этой цели.

"Ладно, – уступил человек, некогда питавший отвращение к школьной форме, – я буду носить костюм. Я одену что угодно, если только мне будут платить. Я не настолько помешан на коже."

Брайан и Джон, мечтая о будущем БИТЛЗ и обсуждая разные планы, проводили так много времени вместе, что казались почти неразлучными. А в апреле 63-го года дело дошло до того, что Джон согласился составить Брайану компанию в поездке в Испанию "на каникулы", бросив Син одну с новорожденным сыном. За время отсутствия этой довольно странной пары по городу поползли слухи.

Я побывал у Джона через несколько дней после его возвращения в Англию. Когда он начал восторгаться тем, как ему понравилась Испания, я не удержался и решил постебаться над ним. "И, конечно, вы с Брайаном недурно провели время?" – ухмыльнулся я и, подтолкнув его локтем, многозначительно подмигнул.

Я несколько опешил, когда Джон – против ожидания – тоже ухмыльнулся. "Да, ..., – проворчал он, – не то, что ты, Пит!"

"Что значит – не то, что я?"

"А то, о чем все п...т."

"Да брось ты, Джон! Не принимай этого всерьез. Ей-Богу, я просто пошутил."

"Честно говоря, Пит, – тихо сказал он, – однажды ночью кое-что все же произошло."

Улыбка мгновенно сошла с моего лица. Если бы я даже и допускал, что в этих слухах есть доля правды, я никогда не сделал бы попыток открыть ее первым. Я по-прежнему стоял за Джона, и он, конечно, знал это, и я предоставил бы остальным самим разбираться и выносить моральный приговор, даже если бы он сказал мне, что совершил УБИЙСТВО. И Джон, несомненно, поступил бы точно так же. В конце концов, такова и есть настоящая дружба.

"А случилось вот что, – пояснил Джон. – Эппи все донимал и донимал меня, и вот как-то ночью я в конце концов стащил свои штаны и сказал ему: "Да ради Бога, Брайан, на, е... мою ё.. ж...!" Но он сказал: "Честно говоря, Джон, я этим не занимаюсь. Мне это не нравится".

"Ну чего же ты тогда хочешь? – спросил я. И он сказал: "Я очень хотел бы дотронуться до тебя, Джон". Я дал ему, и он заставил меня кончить. Это – то, что было. Конец истории."

"И это все? – спросил я. – Ну и что же с того? Что тут такого особенного?"

"Какого х..! Эх, бедолага – ему ох...нно тяжело, что ни говори..." Под этим он имел в виду "мясников-докеров", которые несколько раз отвечали на предложения Брайана превращением его в кробавую отбивную.

"Ну, а что в этом такого плохого, Пит? – риторически спросил Джон. – Ведь ничего плохого! Он просто несчастный ё...тый бедняга и ничего не может с собой поделать."

"Да что ты мне объясняешь? – воскликнул я. – Я же все понимаю и не из тех, кто п...т. Что значит подобная х...ня для друзей?"

После этого мы перешли на другие темы и никто из нас никогда больше не вспоминал об этом случае. А что касается меня, то настоящим откровением для меня в тот вечер стало не то, что у Джона с Брайаном "что-то было", а то, что он продемонстрировал (правда, в своей грубой манере) такое великодушное сострадание к самому безнадежно преданному из своих поклонников.

К сожалению, некоторые ливерпульские знакомые, которые и не предполагали, что в их утверждениях есть доля правды, не могли даже высказаться до конца. Все это произносилось, конечно, в шутку, но Джон по-прежнему слишком дорожил своим имиджем "настоящего" мужчины, чтобы безболезненно воспринимать какие бы то ни было сомнения в его 100-процентной гетеросексуальности.

Одна из таких "разборок" произошла 18 июня 1963 года, во время 21-го празднования дня рождения Пола МакКартни, во всех других отношениях очень веселом мероприятии. В честь этого события в саду тетушки Пола Джин был установлен специальный шатер. За несколько дней до этого Пол забежал к нашему старому приятелю Биллу Тернеру и попросил его обязательно привести с собой и меня. А я решил преподнести Джону сюрприз, а мы не виделись уже около двух недель, и появиться там, не предупреждая его.

И дом, и сад были битком набиты пьянствующей толпой, включавшей несколько поколений МакКартни и подлинных представителей "кто есть кто в Мерсибит". Поначалу я подумал, что Джон не пришел, но вскоре обнаружил его в каком-то дальнему углу, с трудом сидящего и посасывающего виски с кокой с самым мрачным выражением на лице. Однако, увидев меня, он сразу просиял. "Ё... т... м..., Пит! Откуда ты взялся? – оглушительно заорал он, вскочив на ноги, чтобы обнять меня. – Пошла на х... эта ё... вечеринка! Давай-ка лучше с тобой выпьем!" Хотя я так и не узнал, что именно его тогда терзало, мое появление, похоже, озарило его настроение, как нежданный луч солнца посреди долгого ненастного дня.

Мы пошли в сад, где нас атаковал внушительный грохот "Формоуст". После нескольких стаканчиков душевное состояние Джона вроде бы стало улучшаться, особенно, когда он стал замечать в толпе разных знаменитостей, в том числе, если не ошибаюсь, одного или двоих из "Шэдоуз". Джон всегда был почитателем "звезд" (и эта черта надолго сохранилась и после того, как он сам стал одной из самых великих "звезд" мира). "Сегодня даже Клиф Ричард может объявиться", – с благоговейным трепетом произнес он.

"Клиф Ричард? – потрясенно переспросил я. Казалось бы, Джон не должен был испытывать к этому самому праведному и порядочному из британских доморощенных суррогатных рок-н-ролльщиков ничего, кроме презрения. Но Клиф Ричард все же был КЛИФОМ РИЧАРДОМ (хотя он так и не появился на вечеринке Пола).

После еще нескольких стаканчиков, а, возможно, и больше, чем нескольких, я, пошатываясь, побрел в "заведение", предоставив Джона самому себе. В ту самую минуту к нему, видимо, и подкрался Боб Вулер, вооруженный колкими остротами насчет "медового месяца в Испании". В ответ на них Джон сбил Боба с ног и начал методично бить его по лицу – насколько я понял – садовой лопаткой. После этого физиономия Боба оказалась настолько изуродованной, что пришлось вызвать "скорую помощь" и срочно везти его в больницу.

Когда я вышел из туалета, Джона уже нигде не было видно, а за время моего короткого отсутствия вся вечеринка, казалось, превратилась из праздника в похороны. Несомненно, произошло нечто УЖАСНОЕ, но я никак не мог понять, что именно, пока ко мне не подлетел Билл Тернер и не выпалил: "Джон только что отпи...л Боба Вулера!"

"Что за х...ня, не может быть! – опешил я. – Я же минуту назад был здесь!"

Билл подвел меня к шатру, где на полу сидел Леннон и, обхватив голову руками, прятался от колющих взглядов участников вечеринки. "Ты сволочь, Леннон!" – сказал кто-то и плюнул в него.

"Да оставьте вы его в покое! – вмешался я. – Идите вы все отсюда на х..!

Я еще не знал всех кровавых подробностей, но понял, что Бобу Вулеру уже ничем не поможешь: дело было сделано. Теперь меня больше волновал Джон.

"Из-за чего все началось-то?" – отважился я наконец спросить, как только толпа разошлась.

"А-а-а!.. Эта сука слишком далеко зашла в своих шутках обо мне и Брайане, – вздохнул Джон. – Наверное, это и стало последней каплей". Но, похоже, его уже терзало раскаяние. "Что я наделал? – вдруг застонал он, схватившись за голову. – Что я наделал, что я наделал?"

"Да брось, Джон, – сказал я. – Ни х... тут не поделать! А Полу сегодня 21. Давай пойдем и выпьем по этому поводу!"

С вечеринки мы уехали только на рассвете и к тому времени Джон был уже изрядно навеселе и настолько, что с трудом передвигался. Впрочем, то же было и со мной. Пока мы ждали, когда наши утомленные ожиданием Бет и Син заберут нас, Джон устроил дискуссию по вопросу об обмене женами – об этом мы тогда только-только узнали из бульварных газеток. По мере того, как он говорил, эта идея все больше и больше возбуждала его.

"Ну, как ты на этот счет, а, Пит?! – воскликнул он наконец. – Давай поменяемся женами на одну ночь?"

"То есть, ты хочешь обменяться НАШИМИ девушками?" – скептически спросил я.

"Ну конечно, – пришел в восторг Джон. – Это здорово! Давай устроим это!"

"Ну нет, Джон! Пошел ты на х...! Я такой ерундой заниматься не собираюсь."

"Да ладно, ладно, – рассмеялся Джон, – я просто пошутил, Пит." Но он не шутил. Джон всегда был готов и хотел испытывать все новое: новые химикалии, новые разновидности секса, все новое – хотя бы раз!

Последним моим воспоминанием об этом памятном вечере было то, что мы буквально выкатились на улицу, раздираемые хохотом от какой-то хохмы Джерри Марсдена (из "Джерри и "Задающих темп"). Я, к сожалению, не помню, чем именно Джерри нас так разобрал, но, несомненно, он заслуживает здесь краткого упоминания, как прекраснейший комедийный актер, когда-либо возглавлявший одну из групп Мерсибита.

Несмотря на возвращение хорошего настроения, в ту ночь Джон глубоко переживал свое нападение на Боба Вулера. Его ярость вышла за все обычные пределы, на которые он считал себя способным.

Драки на кулаках были обычным явлением для Ливерпуля, если их участники строго придерживались определенного кодекса чести. Но бить кого-то по лицу лопаткой, или, скажем, бутылкой, – к такому не прибегал ни один уважающий себя драчун. К тому же, Боб Вулер ничем не напоминал уличного драчуна и (в отличие от невозмутимой жертвы Джона в Гамбурге), конечно же, был одним из самых добрых поклонников, помощников и друзей Джона.

И хотя Боб пролежал в больнице несколько недель, он все же решил не подавать на Джона в суд после того, как Леннон и Брайан Эпстайн принесли формальные извинения и 200 фунтов наличными. В конце концов, все было прощено и забыто.